Вкус пепла - Страница 133

133

— Все хорошо, — успокоила она его. — Я тоже была чересчур обидчивой. Но думаю, что теперь это пройдет. Я так испугалась, когда она вдруг пропала. Но этот испуг пошел мне на пользу. Я поняла, как благодарна за каждую минуту, проведенную с нею.

— Да, я хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, — согласился Патрик и помахал ей вслед, когда она поднялась по лестнице в спальню.

Он отключил звук телевизора, достал магнитофон, нажал сначала на перемотку, потом на пуск. В участке он уже успел несколько раз прослушать пленку с записью так называемого допроса Моргана, проведенного Эрнстом, — всего несколько минут. Сказано за это время было совсем немного, но что-то там не давало Патрику покоя, хотя что именно — он никак не мог определить.

Прослушав пленку еще три раза, он сдался, положил портативный магнитофон на столик возле дивана и пошел на кухню. Порывшись немного на полках, он в конце концов раздобыл все нужное, чтобы соорудить чашку горячего шоколада и три бутерброда с сыром и икрой. Потом он снова включил звук телевизора и стал смотреть «Ночь преступлений» на канале «Дискавери». Просмотр реконструкций реальных нарушений закона был, вероятно, странным способом отдыха для полицейского, но его это всегда успокаивало — ведь каждое преступление там непременно раскрывалось.

Пока он смотрел программу, у него появилась идея самого приватного свойства. Он даже оживился от такой приятной мысли, которая весьма эффективно вытеснила все мрачные размышления, связанные с преступлениями и смертью. Патрик даже улыбнулся в темноте. Пожалуй, надо будет пойти и прикупить кое-что по мелочи…

Освещение в камере было ярким и безжалостным. Ему казалось, что лампочка просвечивает его насквозь, до последнего закоулка. Он пытался спрятаться от нее, закрыв лицо руками, но чувствовал, как она светит ему в затылок.

За каких-то несколько дней рухнул весь его мир. Задним числом ему самому это казалось наивным, но раньше он чувствовал себя таким надежно защищенным, таким недоступным для любых посягательств! Он был частью сообщества, которое словно бы стояло выше обычного мира. Они были не такими, как все, — лучше, просвещеннее окружающих. Мир не понимал главного: здесь речь идет о любви, только о любви. Секс являлся лишь малой частью всего остального. Скорее, это следовало обозначить словом «чувственность». Юная кожа была такой чистой и неоскверненной, а детская душа такой невинной, не запачканной грязными мыслями, какой рано или поздно она становится у взрослых. Они занимались тем, что помогали юношам развиваться, реализовать весь заложенный потенциал, помогали понять, что такое любовь. Секс служил средством, а не целью. Цель заключалась в достижении гармонии, в соединении душ. Соединении юности и зрелости, которое так прекрасно в своей чистоте.

Но никто не желал это понять. Они часто обсуждали это в чате: как глупость и ограниченность остальных людей не давали им осознать то, что так ясно было видно ему. Другие так яростно стремились заклеймить позором то, чем они занимались, хотя сами пачкали детей своей же грязью.

На этом фоне его не удивлял поступок Себастьяна. Себастьян убедился, что никогда не дождется понимания окружающих, что теперь все будут взирать на него с презрением и отвращением. Непонятно было другое: почему мальчик в своей прощальной записке во всем обвинил Кая. Это его больно ранило. Он-то полагал, что во время свиданий они достигли единения и что душа Себастьяна после первоначального сопротивления, которое всегда приходится преодолевать, добровольно открылась навстречу его душе. Для него самого физическая сторона имела второстепенное значение. Главной наградой было чувство прикосновения к источнику молодости. Неужели Себастьян и впрямь этого не понял? Неужели он все время только притворялся? Или виной тому, что он в своем предсмертном письме отрекся от их союза, были принятые в обществе нормы? Кай страдал оттого, что уже никогда не узнает ответа на эти вопросы.

О другой смерти он старался не думать. С той самой минуты, как ему сообщили о гибели Моргана, он гнал от себя мысли о сыне. Мозг словно отказывался воспринимать эту жестокую истину, но безжалостный свет в камере вызывал перед его мысленным взором картины, которые он изо всех сил старался не допускать до своего сознания. И все-таки в его голову закралась злая мысль: а вдруг это ему наказание? Но он быстро ее отогнал. Он же не совершил ничего плохого. За прожитые годы ему случалось кого-то полюбить, и кто-то любил его. Так бывает, и так должно быть на свете. Альтернатива казалась так ужасна, что он даже боялся себе это представить. Конечно же, это была любовь.

Он понимал, что никогда не был для Моргана хоть сколько-то хорошим отцом. Это было слишком трудно. С самого начала сын рос таким, что его трудно было полюбить, и он часто восхищался Моникой за то, что она оказалась способна преданно возиться со столь неласковым, несимпатичным ребенком, каким уродился их сын. Затем его пронзила еще одна мысль: вдруг они представят дело так, будто он посягал на Моргана? Все в нем перевернулось. Ведь Морган — его сын, его плоть и кровь! Он знал, что они так и скажут. Но это будет только лишним доказательством их ограниченности и низости. Ведь это же совсем не одно и то же! Любовь между отцом и сыном и любовь между ним и кем-то еще — это же совершенно разные вещи!

Однако он все-таки любил Моргана. Он знал, что Моника не верит, но это было так. Он только не умел найти к нему подход. Все его попытки Морган отвергал, и он иногда даже думал, не ведет ли Моника исподтишка тонкую политику, чтобы не допустить его сближения с сыном, желая, чтобы тот принадлежал ей одной, тянулся бы только к ней. Кая она ловко отстраняла от сына, и хотя бранила его и обвиняла, будто он не интересуется ребенком, Кай знал, что в душе именно это ее устраивает. И вот он опоздал, теперь уже ничего не изменишь!

133